После обидной статьи Джейсона Кехе о вселенной Брендона Сандерсона в WIRED обиделся сам Брендон, взбесились фанаты, вышло еще несколько статей.

Ругательную статью мы переводить не стали, потому что перевели другую, более интересную по фактам (хотя в целом в них примерно про одно и то же), но что более ценно, там же есть большой кусок о реакции Брендона и сообщества на критику.

Брендон, однако, на этом не успокоился, по-прежнему чувствует себя преданным и считает нужным писать пояснительные посты у себя на сайте.

Что же он за человек с эмоциональной точки зрения? Почему пишет, почему фэнтези и почему пишет так много?

Падает снег. И я поднимаю голову.

Мир преображается, когда смотришь сквозь падающий снег. Даже стоя на месте, можно парить. Даже в одиночестве чувствуешь себя частью мира. Даже в повседневности находишь волшебство. Всю жизнь я охотился за чем-то фантастическим, но все, что я воображал, можно легко повторить, просто подняв голову.

Мягкость, покой, стремление. Cнегопад в самый обычный по другим меркам день.

В восемнадцать лет я переехал из Небраски в Юту. Здесь снег мимолетен, словно ему неловко чинить людям препятствия. Но в Небраске снег властвует, завладевает землей, создает империи. Ты сражаешься с ним всю зиму, протаптывая тропинки, отвоевывая тротуары. Холод пробирает до костей и не уходит даже после того, как возвращаешься в тепло.

Живя в пустыне, я часто вспоминаю те снежные дни, но с каждым годом мои воспоминания все больше тускнеют. Годы окутывают нас слой за слоем, как падающий снег. И как свежий снег, большинство переживаний тает. В интервью меня спрашивали о самом страшном из того, что мне довелось пережить. Я затрудняюсь с ответом, потому что меня пугает утрата воспоминаний — неприятное осознание, что я забыл большую часть мгновений, благодаря которым стал тем, кто я есть. Стоит отвернуться, и они ускользают, как талая вода.

К счастью, некоторые переживания сохранились. Вот одно: мне четырнадцать, холодный вечер в Небраске. В то время моим лучшим другом был мальчик, назовём его Джон. Мы ходили в разные школы, но других детей-мормонов в округе не было, так что родители часто отправляли нас играть вместе. В детстве друзьями становятся из-за соседства, а не из-за общих интересов. С возрастом это часто меняется. К четырнадцати годам Джон открыл для себя баскетбол, вечеринки и стремился к популярности. Я — нет.

В тот день еще один друг предложил поехать развлечься. Не помню куда. Странно, что я забыл, о чем шла речь, при том что все остальное вытравлено в оледеневшей части моего мозга. Один из нас был уже достаточно взрослым, чтобы сидеть за рулем, и мы пошли к машине.

Пять мест. Шесть подростков. Всё уже посчитали.

Не сказав ни слова, остальные забрались внутрь. Джон бросил на меня неуверенный взгляд, а потом уселся на переднее пассажирское место и закрыл дверь. Меня бросили на обочине. Машина скрылась в ночи, задние фары вспыхнули, как зажженные сигареты.

Это воспоминание осталось в моей памяти на всю жизнь. Тот вечер. Я смотрю на них. Джона раздирает надвое: наполовину стыд, наполовину смирение.

Мне не в диковинку оставаться на холоде. Такое случается, если ты один из трех детей-мормонов в большой школе. Приходишь на день рождения, выносят винные холодильники, и все ждут от тебя осуждения, а тебе просто хочется, чтобы перестали пялиться. Но ты все равно уходишь, потому что знаешь: без тебя и твоей странной этики всем будет веселее.

В тот вечер все было иначе: Джон и остальные принадлежали к моей церковной общине, якобы к моему кругу, но все равно уехали. Все равно оставили меня на холоде.

Меня потрясло, как резко это произошло, поскольку обычно меня не травили. Чаще всего мне легко удавалось находить общий язык с людьми. В целом я всем нравился. В то же время я начинал кое-что замечать. Что-то во мне вызывало у других отчуждение.

Это происходит до сих пор. Не то чтобы меня сторонятся или не хотят со мной общаться; напротив, меня, кажется, ценят. Когда я присоединяюсь к какой-либо группе, то чаще всего становлюсь ее лидером и никогда не чувствую недовольства по этому поводу. Но меня также окружает некий флер. Кое-кто из друзей-писателей называет меня «взрослым в комнате». Я слишком агрессивно набрасываюсь на проекты, всегда стараюсь взяться за дело и довести его до конца, даже когда в этом нет особой необходимости и когда все остальные предпочли бы расслабиться.

Отчасти это связано с некоторыми моими особенностями, которые начались в подростковом возрасте, примерно в то время, когда Джон с мальчишками меня бросили. По мере взросления мои друзья становились более эмоциональными, у них участились дикие перепады настроения. Со мной же все происходило наоборот. Мои эмоции застыли. Каждый день я просыпался примерно с одним и тем же настроением. Без изменений.

Вокруг меня люди испытывали страсть, боль, ненависть и восторг. Они любили, и ненавидели, и ссорились, и кричали, и целовались, и каждый день будто взрывались конфетти из эмоций.

А я оставался самим собой. Ни эйфории, ни страданий. Просто… нормальный. Все время.

Нередко кажется, что я существую вне человеческих взаимоотношений. Это не социопатия. Я довольно чувствителен. На самом деле как раз благодаря эмпатии я способен испытывать более сильные эмоции. Я не аутист. У меня нет ни одного признака этого нейрозаболевания. Это также не алекситимия, когда не чувствуешь эмоций (или не можешь их описать).

Я переживаю за других людей и испытываю чувства. Я не пустой и не апатичный. Мои эмоции просто приглушены и колеблются в узком диапазоне. Если обычные люди переживают их по шкале от 1 до 10, от мрачности до экстаза, то я почти всегда нахожусь на 7. Каждый день. Весь день. Мою эмоциональную «стрелку», как правило, очень трудно сдвинуть с места, а когда она все-таки сдвигается, перемены не слишком резкие. Когда другие впадают в ярость или заходятся в рыданиях, я испытываю неловкость и смятение.

Иногда, примерно раз в год, мои эмоции выходят за привычные рамки. Для этого нужно нечто невероятное, например, чтобы меня предал тот, кому я доверял.

Я не ищу сочувствия, не хочу, чтобы меня исправляли, и ценю в себе эту особенность. Отчасти благодаря ей я так стабильно пишу. Когда у всех остальных кризис, я просто живу дальше. В то же время, когда все остальные радуются хорошим новостям, я тоже просто… живу дальше, не в силах ощутить всю глубину этой радости.

Иногда это вызывает у окружающих дискомфорт, наводит на мысль, что я их осуждаю. Это совершенно не так, но я стараюсь осторожно говорить о своем состоянии. Не в том смысле, что его нужно бояться, наоборот, я горжусь. Не тем, что лучше других, а тем, что я — это я. Мне нравится быть собой.

Мою нейроособеность упомянули в недавнем интервью. Журналист ухватился за тот факт, что я не чувствую боль, как другие. (Если точнее, некоторые разновидности легкой боли не вызывают у меня такой же реакции, как у других). Я попросил журналиста не упоминать об этом, поскольку мне показалось, что тон нашей беседы выбран неверно. Меня беспокоит, что из-за моей особенности ко мне начнут относиться по-другому. Я не хочу, чтобы меня считали бесчувственным зомби, поэтому стараюсь говорить об этом деликатно.

Журналист проигнорировал мою просьбу, и я решил рассказать о своей особенности в блоге, описать себя для вас, потому что моя суть тесно связана с другим событием из подростковых лет. Я хочу ответить на важный вопрос, который интересует всех. Дать вам ключ к пониманию Брендона Сандерсона.

Почему я пишу?

Почему я пишу так много?

Почему я пишу так много фэнтези?

Давайте я расскажу вам о первом дне, том прекрасном дне, когда я оказался в тепле.

Это случилось, когда я открыл роман-фэнтези. Я был замкнутым мальчишкой, у которого с эмоциями творилось нечто странное. Даже после того, как меня предал Джон, я скорее встревожился, чем рассердился. Я пребывал в одиночестве, на холоде. А потом я открыл книгу и нашел в ней эмоцию.

В той истории о драконах, чудесах и людях, свершающих невозможное, я нашел себя. Вместе с героями я испытал множество сильных эмоций — тех эмоций, что помнил с более юных лет.

Я давно не читал художественную литературу, и эта превосходная книга застала меня врасплох. Я преобразился в мгновение ока, как мальчик, который запрокидывает голову и открывает для себя новый мир.

Когда я читаю или пишу от лица других людей, я в самом деле чувствую то же, что и они. Да, в любой истории есть волшебство, но для меня история — это преображение. Я проживаю эти жизни. На короткое время я заново познаю, что такое страсть, и боль, и ненависть, и восторг. Мои эмоции подчиняются сюжету, и порой я плачу. В самом деле плачу. За последние три десятилетия в обычной жизни со мной такого не случалось.

Благодаря историям в книгах я попадаю в тепло.

Мой второй опубликованный роман называется «Рожденный туманом». В нем описан мир, где пепел падает, как снег, и я могу замереть и смотреть сквозь него глазами персонажа. В начале романа девочка-подросток стоит перед входом в комнату, полную света, смеха и тепла. Но она знает, что эта комната не для нее.

Она ошибается.

Ближе к концу книги я останавливаюсь на похожей сцене, только теперь девочка сидит с другими. Свет и смех. Тепло. «Рожденный туманом» — первый роман, который я написал после того, как мне позвонили и предложили контракт на книгу. Наконец, после неблагодарной работы над десятком с лишним рукописей, я знал, что стану профессиональным писателем. С этим знанием я написал «Рожденного туманом» — книгу о девочке, которая учится больше не стоять на холоде.

Во время написания «Рожденного туманом» я изменился. Я достиг успеха как писатель и встал в один ряд с авторам, которых так давно любил, так зачем продолжать писать? Мне требовалась новая цель, и я нашел ее в том году.

Давайте я расскажу, почему пишу. Дело не в создании миров; это всеобщее заблуждение на мой счет. Предположить, что я пишу ради создания миров, все равно что предположить, будто кто-то выпускает автомобили, потому что любит подставки для стаканов. Дело также не в том, что я мормон, как утверждают некоторые журналисты. Моя вера и культурное наследие важны для меня, но если бы я следовал любой другой религии, эта часть моей личности была бы, безусловно, сноской, а не заголовком.

Я не пишу ради сюжетных поворотов, или драконов, или остроумных фраз, хотя все это приносит мне удовольствие. Я пишу, потому что благодаря историям люди попадают в тепло. И я искренне, неподдельно верю, что именно это нужно миру.

В последнее время я заметил, как некоторые члены нашего сообщества пытаются оставить на холоде других, и меня это откровенно тревожит. Научная фантастика и фэнтези испокон веков стоят на страже хороших и стоящих историй. Как мой старый друг Джон, который хотел найти друзей покруче, мы отказываемся от всего приемлемого в рамках нашей вечной (и в основном бесплодной) мольбы о признании в глазах литературного цеха.

Дело в том, что я просто не могу злиться, когда так поступают, потому что в прошлом сам поступал так же. Увы, правда в том, что все мы, скорее всего, иногда так поступали. Как только группа достигает сплоченности, обретая тепло и покой, мы решаем, что другим мест не хватит, и начинаем толкаться и упираться. Читатели, пришедшие после выхода последнего популярного романа для подростков? За борт. Фанаты киноверсии, а не книжной истории? За борт. Фанаты, которые выглядят не так, как должны? Думаю, об этой проблеме они знают больше меня.

Если прибегнуть к тематической метафоре, то мы словно драконы ревностно стережем груду золота и боимся, что если появится кто-то новенький, то своим присутствием развеет наше удовольствие. Ирония заключается в том, что пространство в тепле безгранично, и если мы распахнем двери, то обнаружим, что многие из этих новеньких — то самое сокровище, что мы ищем.

Фэнтези, как никакой другой жанр, должно приветствовать все иное, даже если оно не отвечает нашему специфическому вкусу. Это жанр, в котором может произойти что угодно, и поэтому он должен быть самым открытым. Только фэнтези дарит мне полный спектр эмоций, чудо познания, грандиозные взлеты эпического масштаба и жалкие падения катастрофического ужаса. Работая над фэнтези, я могу учиться. Одержимый идеей, я охочусь за переживаниями не похожих на меня людей, а потом исследую их в прозе, пока не почувствую в малой степени то, что чувствуют они.

Вот почему я пишу. Чтобы понять. Чтобы заставить людей ощутить себя замеченными. Я печатаю в надежде, что какой-нибудь одинокий, забытый на обочине читатель подберет одну из моих книг. И узнает, что даже если больше нигде для него нет места, я создам такое место на этих страницах.

Тем, кто берет у меня интервью, видимо, не дано понять эту фундаментальную часть моей натуры: писательство для меня — не столько работа, сколько исследование и совершенствование. Я люблю прозу и с литературной, и с коммерческой точки зрения. И считаю, что пишу отличную прозу. Десятилетиями я усердно трудился над стилем, оттачивая его до предельной четкости. Моя проза обычно призвана донести идеи, тему и характер, а потом убраться с дороги, потому что именно так я стремлюсь привлечь всех в тепло.

Я понимаю, что моя цель невыполнима. Периодические блуждания на холоде — неотъемлемая составляющая человеческого бытия, и мне не под силу от нее избавиться. Но даже мне приходится признать, что на этих одиноких тропинках можно выучить определенные уроки. Например, без контраста не оценить прогресс. Пусть я эмоционально отстраненный, но именно эта отстраненность побудила меня к поиску понимания. Благодаря этой сложности я гораздо больше ценю связи, которые выстроил с другими людьми.

Более того, я считаю, что если иногда смотреть через окошко на всех остальных, то можно составить более целостное представление о мире. В тепле все может запутаться, цветному мазку трудно постичь картину. Благодаря времени, проведенному на холоде, я стал писать лучше. Не знаю, смог бы я написать «Рожденного туманом», если бы меня не бросили тогда на обочине.

Это не значит, что нужно сбрасывать со счетов чужую боль, как и призывать к тому, чтобы проводить уйму времени на холоде. Также неизвестно, смог бы я написать «Рожденного туманом», если бы чудесные представители сообщества научной фантастики и фэнтези (включая многих друзей, с которыми я теперь работаю) не вцепились в меня в студенческие годы и временами насильно не тянули меня к ним в тепло. Кроме того, повзрослев, я встретил таких людей, как Эмили, которые любят меня, несмотря на мои странности (а отчасти и благодаря им). Благо, из-за всего этого мои блуждания на холоде не такие уж долгие.

Я хочу лишь отметить (как мне недавно вспомнилось): одиночество неизменно сопровождают прекрасные мгновения. Смотреть на падающий снег можно только на холоде. Только тогда можно поднять голову и погрузиться в этот таинственный мир, в котором кусочки неба проносятся мимо и возносят тебя к небесам.

Сейчас мне сорок семь, и я радуюсь снегопадам в пустыне в начале апреля. Человек, которым я стал, отделен расстоянием и временем от того мальчика, что стоял на обочине, и я позабыл большинство шагов, которые прошел между ними. Я по-прежнему не испытываю сильных эмоций вне книг, но недавно рассказал одному журналисту, что плачу, когда пишу некоторые сцены. Просто это не те сцены, о которых он, наверное, подумал.

Я не обязательно плачу, когда умирают персонажи, или когда они женятся, или даже когда они достигают победы. Я плачу, когда все удается. Когда все складывается воедино, и в прекрасном сверкающем всплеске человечности я чувствую, что значит быть этим персонажем. В такие мгновения я вспоминаю о том, чему научился двадцать лет назад, когда писал «Рожденного туманом». Есть причина, по которой я этим занимаюсь. И даже если я утратил больше воспоминаний, чем сохранил, в каждом из них был смысл: все вместе они привели меня сюда.

Так что, когда вы окажетесь на холоде, знайте, что иногда в этом есть смысл. Поверьте мне, я бывал там. И, возможно, я нахожусь там прямо сейчас. Холод колет щеки, но больше не пробирает до костей. Я знаю, что это пройдет и что это во благо. Самое главное, поднять голову и оценить покой, безмятежность, перспективу.

Человека на холоде.

Перевод и редактура: zhuzh, Anahitta для Booktran и группы ВКонтакте Booktran | Брендон Сандерсон
Источник